Владимир Короткевич: «Примите меня таким, какой я есть»

26 ноября Владимиру Короткевичу было бы 75. «Было бы» — это условное наклонение всю жизнь преследовало писателя. Неслучайно еще в 1967 году Янка Брыль сказал: «Давайте подумаем о том, какая судьба у этого человека. Много ли сыщем мы людей, которые будут писать, писать, а их не будут печатать, и все-таки после этого человек снова садится и снова пишет?» Иван Антонович говорил так в связи с проблемой издания романа Короткевича «Каласы пад сярпом тваім», сегодня известного далеко за пределами Беларуси, а тогда, в середине 60-х, от автора потребовали коренным образом переработать произведение.

Через почти сорок лет мы реконструировали некоторые события тех времен, впервые так подробно рассказывая о том, что теперь хранят архивы.

Как засвидетельствовал в том же 1967 году сам Короткевич, над первой книгой своего романа он начал работать давно — Владимир Семенович говорил: «Я долго думал, двенадцать лет собирал материалы, лет восемь писал и до сегодняшнего времени не конец...».

Впервые «Каласы...» были опубликованы в журнале «Полымя», №№ 2–6. Однако, надо думать, сам автор испытал мало радости, поскольку в «Полымі» роман был напечатан в несколько сокращенном, журнальном, варианте. В то время так обычно и происходило: сначала произведение проходило «апробацию» в журнале (обыкновенно в «Полымі» или «Маладосці»), и только затем ставился вопрос об издании его книгой. Этим занималось издательство «Беларусь», возглавлял которое Захар Матузов, не писатель, а обычный в этом смысле партийный функционер, присланный в издательство из ЦК.

Но прежде на рукопись кем-либо из литераторов должны были быть написаны так называемая закрытая рецензия, в которой отмечались как положительные моменты, так и недостатки, и непременное резюме: достойно ли произведение того, чтобы быть изданным. В случае с Короткевичем рецензию писал Максим Лужанин. Александр Амвросьевич Каратай (настоящее имя М.Лужанина), поэт, прозаик и депутат Верховного Совета, к делу подошел ответственно — его рецензия занимает 74 машинописные страницы подробнейшего анализа романа. 74 листа замечаний, абсолютное большинство которых — негативно критические...

Не будем преувеличивать: мол, все высказанные Лужаниным замечания были безосновательными; по каким-то позициям Александр Амвросьевич действительно был прав. К тому же еще в первых строках он отмечал: «Весьма способная рука написала значительное и интересное произведение, может быть, первый исторический роман в нашей литературе, заполняя пробел не только на читательских полках, но прежде всего в нашем знании картин прошлого, героических и трагических событий накануне восстания 1863 года. […]...в исторической теме В.Короткевич нашел себя как писатель, и историческая тема у нас нашла своего писателя». Однако были в той рецензии, среди прочего, сделаны такие выводы, которые не принял не только автор «Каласоў...», но позже и его коллеги; выводы, которые должны были принудить Короткевича основательно переработать роман в соответствии с тогдашними требованиями, как бы мы теперь сказали, вульгарно-социологического представления о ХІХ столетии и, в частности, о причинах восстания 1863 года.

Если бы писатель пошел на это, он выступил бы против не только самого себя, но и исторической правды. И Владимир Семенович, учтя многие из замечаний рецензента (в результате рукопись значительно «похудела», Короткевич писал в письме к Ларисе Гениюш: «В Минске буквально запарился. Лужанин написал рецензию... […], ну вот и пришлось, в чем был согласен, править, сокращать, дописывать. Надо, чтобы книга вышла, пусть и с потерями (понятно, минимальными), но вышла»), тем не менее не сделал главного — того, о чем и писал Лужанин: «Читая и оценивая роман, не будем ни на минуту забывать об авторской задаче: написать историческое произведение о жизни народа, а не хронику фамилии князей Загорских. Последнее было бы чрезмерно узко и не достойно усилий современного художника, чей интерес и умение не могут не быть направлены на жизнь народа, созревание революционной ситуации и причин взрыва восстания». К тому же рецензент считал, что «необходимо поставить правильно художественные и социальные акценты». Один из них заключался в следующем:

«К сожалению, деревня со всеми ужасами угнетения, когда на людях ездили верхом, засекали розгами, травили собаками, выдавливали по капле пот и кровь, не нашла еще соответствующего места в романе»; «Дом Загорских, отец, мать, их богатство, воспитание Алеся описаны со знанием тогдашней жизни, на достойном литературном уровне. Однако есть во всем этом известная доля умиления, многие описания являются как бы самоцелью, а не средством поставить социальные акценты. Очень мало тут отношения Алеся к окружению, в которое он попал после деревенской хаты, мало «глаз», если можно так сказать, хлопчика, из которого начинают выбивать милое ему, мужицкое. Очевидно, что не с умилением смотрит он на бесчисленные богатства (отца и деда), а с удивлением и немного трагично, насколько позволяет ему возраст.

Богатств же у Загорских невероятно много, едва ли имели столько все магнаты Беларуси вместе взятые. Картинная галерея могла бы сделать честь любому государству. Церковь — снова же уникум, строения — нечто большее, чем создания мировой архитектуры, кони, собаки — просто чудо.

Автор знает, и хорошо бы, чтобы это знание передавалось читателю, что магнатские сокровища, достижения древнего зодчества, живописи — гений народа, его пот и кровь. Это (тут и ниже подчеркнуто М.Лужаниным. — С.Ш.) нас удивляет и впечатляет, но восхищение художественными ценностями не может переноситься на тех, кто ими владеет». И т.д. и т.п. Как итог — жесткая резолюция: «Показ белорусской деревни, бедной, из-за которой и для которой произошло восстание, — первое, о чем должна быть авторская забота. Автор волен в выборе средств — ввести еще одну деревню, еще одну крестьянскую семью или несколько их, — бесспорно одно, что такие средства должны быть найдены во имя исторической и художественной правды».

Что же до претензий к написанному Короткевичем образу Кастуся Калиновского и его отношений с главным героем Алесем Загорским, так после выше приведенных цитат они представляются не такими уж существенными:

«Вообще же в отношениях Загорского и Калиновского прослеживается опекунство Алеся, его некоторое превосходство, отношение к Кастусю как к младшему. […]...более всего проявляется это в разговоре о болезни Кастуся, который жалуется на приступы психической неуравновешенности, «каждый нерв болит», на галлюцинации, рассказывает о своих поступках, находящихся на грани даже не истеричности, а ненормальности […] — Калиновский, возможно, был человеком повышенной впечатлительности, однако не психически же неуравновешенный человек руководил восстанием. Поэтому не следует педалировать этот частный момент. […]

На мой взгляд, дело о «превосходстве» решается просто. Загорский был главным героем до встречи с Калиновским, тут же должен уступить место, поскольку Калиновский — народ, а народ и является главным героем произведения. Вот почему образ Калиновского должен стать более богатым (сомнения и болезненность обедняют). Чтобы его отличали глубинная народная мудрость и душевная щедрость, качества, не приобретенные и не развитые воспитанием, как у Загорского, а впитанные с материнским молоком. […]».

«Издать в этом виде роман не представляется возможным»

Последнюю точку Максим Лужанин поставил 30 ноября 1965 года. Вслед за тем штатным сотрудником «Беларуси» Львом Соловьем была подготовлена вторая рецензия... Позже его будут упрекать в том, что у него, дескать, нет собственной позиции по роману, что он ссылается исключительно на лужанинские замечания (и действительно, в своей рецензии Л.Соловей не однажды писал, что нет необходимости снова повторять то, что «подробно, основательно и, главное, доказательно» написал Лужанин). Однако когда коллеги Короткевича напрямую скажут ему об этом, Соловей уже не повторит (не отважится?) то, о чем говорил в своей рецензии. Написал же он буквально следующее: «[…]...издать в этом виде роман, по моему мнению, не представляется возможным». Это был вердикт, который вынес, повторимся, штатный сотрудник издательства. После этого все реверансы в сторону автора «Каласоў...» («Перевернув последнюю страницу этой объемной рукописи, невольно обращаешь свое внимание на масштабность авторского замысла, на необычайное трудолюбие писателя... […]» и т.д.) не имели уже абсолютно никакого значения. Написав, что роман издавать в таком виде нельзя, Лев Соловей (кому теперь известно это имя?) поставил на нем крест.

В чем же заключались его претензии? Они были те же, что и у Лужанина. Однако, как отмечал Соловей, если многие «частные замечания» первого рецензента в абсолютном большинстве автором учтены и приняты («Владимир Короткевич, к большому сожалению, принял как раз второстепенное, все то, что более-менее выправлялось (в основном за счет купюр)»), то «критические замечания более серьезного характера», на которых и держится идейная концепция романа, автор «отклонил или оставил без подобающего критического осмысления». Причем, замечал Соловей, «безусловно, исправить все отмеченные М.Лужаниным недостатки — дело не из легких, однако абсолютно необходимое. И компромисса тут быть не может». К тому же тов. Соловей по наивности или какой иной причине добавлял: «Мне думается, что именно большой объем правки более всего напугал автора и вызвал его своеобразную защитную реакцию, проявившуюся в непринятии всех обоснованных замечаний рецензента». И уже в заключение предлагал, вернув рукопись Короткевичу, не ограничивать его конкретным сроком, а предоставить возможность без спешки довести книгу «до соответствующего идейно-художественного уровня». Что и говорить: звучит великодушно и снисходительно…

Очевидно, что Короткевич оказался в труднейшем положении. Высказанные обоими рецензентами претензии были не просто претензиями, во всяком случае со стороны Л.Соловья это были как раз требования, не иначе. Однако для Владимира Семеновича они были совершенно не приемлемы. Потому и «Каласы...» не могли быть изданы. Круг замкнулся. Не зная, что в такой ситуации делать, Короткевич прибегает к крайней мере — 17 октября 1966 года (через год после написания М.Лужаниным рецензии) он подает заявку в секретариат Союза писателей:

«Я сдал роман «Каласы пад сярпом тваім» в издательство «Беларусь» два года назад. Рецензию на роман писал М.Лужанин. Несколько месяцев после этого я сидел над рукописью, дорабатывая ее.

Теперь в издательстве с романом снова возникли трудности. Требуют изменить концепцию (а она у меня, считаю я, соответствует эпохе, которую описываю, нравам людей, правде о восстании 1863–64 гг.), отодвинуть на второй план главных героев, приписать крестьянам ту роль в восстании, которую они начали играть значительно позже (о чем будет речь во второй части романа).

Прошу секретариат Союза писателей обсудить мой роман и высказать свое непредвзятое мнение о нем с тем, чтобы покончить с этими бесконечными, безосновательными задержками».

Обращение Короткевича без внимания, по счастью, не осталось — в тот же день Иван Мележ как секретарь правления СП БССР, курировавший прозу, обратился в издательство «Беларусь» с просьбой предоставить не только рукопись «Каласоў...», но и лужанинскую рецензию.

«На обман вы меня не толкнете»

Объединенное заседание секретариата, секций прозы и критики состоялось 22 февраля 1967 года. Председательствовал Иван Павлович Мележ. По причине объема стенограммы (80 страниц) не представляется возможным привести речи выступавших целиком. Поэтому процитируем лишь наиболее любопытные, на наш взгляд, моменты...

Положительные отзывы о романе звучали во всех без исключения выступлениях. К тому же, по мнению первых ораторов прозаика Миколы Лобана и историка Геннадия Киселева, недостатки «Каласоў...» были не такими уж существенными, что в случае с Г.Киселевым было весьма важно, поскольку ученый, работавший в это время в Центральном историческом архиве Литвы и специально приехавший на обсуждение романа из Вильнюса, был известен в том числе как специалист по ХIХ столетию. Так вот, на его взгляд, в изображении крестьян Короткевич придерживался как раз исторической правды. «[…]...Владимир Короткевич очень правильно разобрался во всех сложных противоречиях той эпохи, которую он изображает. Он хорошо знаком с документами, ему помогает во многих случаях замечательная интуиция художника, — говорил, в частности, Геннадий Васильевич. — Я, конечно, мог бы назвать те или иные небольшие отклонения автора от исторической истины, но принципиальных замечаний в этом плане у меня нет».

Однако первые выступающие пребывали, кажется, в некоторой растерянности. Дело в том, что, хотя роман читали все присутствующие, далеко не все были знакомы с рецензией Лужанина. Сам же ее автор не был на обсуждении — уехал на встречу с избирателями. Потому-то, собственно говоря, перелом наступил сразу после выступления Льва Соловья, прикрывавшегося лужанинской рецензией как щитом. (Кстати сказать, когда рецензент обмолвился, что следует расширить и укрепить «крестьянскую линию» — для чего, ко всему прочему, необходимо «локализовать непомерно широкую не только по количеству страниц линию княжескую», кто-то из писателей справедливо заметил: «Это надо новый роман писать».)

Лишь дважды Соловей высказал собственное мнение. Так, когда Короткевич заметил, что сократил роман уже на четверть, рецензент парировал: «Но это очень большой роман, и он значительно превышает плановый объем». И во второй раз: «Необходимо еще раз прочитать произведение, поставить художественные акценты. Володя Короткевич, если эти акценты поставлены не будут, роман издан не будет». Это был, по сути, ультиматум. Не Льва Соловья, понятно, а издательства.

После этого выступления все встало на свои места. Было очевидно, что роман, скорее всего, напечатан не будет. Что бы ни говорили теперь писатели. С этого-то и начал свое выступление Алесь Адамович: «Мы, собравшиеся здесь, хотели бы не сотрясать воздух, обсуждая роман и давая ему оценку, но издательство, как всегда, наплюет на наши разговоры и, как всегда, сделает так, как оно захочет, а наши желания законные останутся желаниями»; «Каждый из нас может прекратить заниматься творчеством, и в одном случае это будет больший ущерб, в другом случае меньший ущерб, но если Короткевич перестанет писать — это будет невосполнимый ущерб.

Короткевич делает то дело, которое мы все, собравшиеся здесь, не можем сделать, ибо появился в Белоруссии человек, который сделал то, что сделал в Англии Вальтер Скотт… […]». И в конце концов такой неутешительный прогноз: «Я уверен, что роман Короткевича не будет издан в ближайшие пять лет, несмотря на все наши разговоры. Он не будет издан потому, что союз для нашего издательства — это организация, которая зачем-то пишет какие-то книги, которые нужно зачем-то издавать... […]».

Большинство выступивших затем писателей, категорически не соглашаясь с концептуально-идейными замечаниями рецензентов, заняли сторону Короткевича: Вячеслав Адамчик, Иван Науменко, Алесь Осипенко, Нил Гилевич. Янка Брыль говорил, что положительный отзыв о романе дали все члены секретариата, в том числе Максим Танк и Пимен Панченко. К тому же, по словам Ивана Антоновича, и Лужанин не смотрит на свою рецензию «как на некий кодекс, который он оставил Соловью: мол, держись его».

Одним же из наиболее подготовленных (наряду с Г.Киселевым и А.Осипенко) к обсуждению оказался Адам Мальдис, один из ближайших друзей Короткевича — в качестве контраргументов он начал приводить одну ленинскую цитату за другой, возразить которым, конечно, нельзя было помыслить (например, говорил Мальдис, тут упрекали автора в том, что он любуется шляхтой, так вот Ленин писал, что в то время шляхта стояла во главе революционного движения, значит, Короткевич любуется тем, кем надо было любоваться). К тому же Адам Иосифович применил еще один «недозволенный» прием, когда сказал, что о «Каласах…» уже знают за пределами Беларуси и, ежели роман не будет издан, это вызовет «только удовольствие и радость со стороны наших врагов, которые могут сказать, что, мол, вот как душат большевики все прогрессивное».

Однако главная проблема, по мнению Янки Брыля, заключалась не в «упрямой позиции» Короткевича, а в том, как бы теперь «найти общий язык с издательством», поскольку роман этот «нам нужен, и он должен быть издан». При заключительных словах Ивана Антоновича о том, что он-де не желал бы, чтобы сбылся прогноз Адамовича, и что, возможно, два тома первой книги «Каласоў…» «выйдут обязательно, и в ближайшее время — через год-два», присутствующие оживились…

Владимир Короткевич выступал предпоследним.

— Меня удивляет только одно, — говорил он, — пусть Киселев не посчитает, что доношу на него. Почему исключительно передовая концепция этого молодого ученого имеет право на существование в его книгах «Сейбіты вечнага» и «З думай пра Беларусь» и почему та же самая концепция не имеет права на выражение в моих книгах? […] Еще раньше, в университете, я читал, что это восстание не было аграрно-крестьянским против панов, однако не могу поверить самому себе, что это так. И вдруг я увидел единомышленника, и это поставило окончательную цель, с которой меня никто не собьет. Тот же человек, который занимается этим все время, я вижу в этом не просто единомыслие, но и родственность душ. С этого акцента меня не собьют, он для меня единственно правильный, который я могу принять душой своей.

Вы должны знать одно: произведение еще не окончено. Я не могу говорить против исторической правды, что крестьянство было движущей силой восстания. Начинали его не те люди. Другое дело, что то же самое крестьянство потом осознало правдивость тех людей, которые восстали из-за него, однако я не могу сказать об этом в самом начале. Прозрение — это не такая легкая речь, как вы думаете. Все было там. За наше прозрение пришлось слезами и кровью заплатить. А на обман вы меня не толкнете. Пришла очередь сказать в нашей литературе самую искреннюю правду. Мы люди, мы грешим, и обманываем временами, и делаем, что хотите, однако в одном есть наша правда, и мы должны быть несломленными, и никакие суждения конъюнктурного порядка, никакие суждения денежные не могут заставить нас думать иначе. И вот поэтому я утверждаю, что начинала восстание шляхта, которая не отличается от разночинства. И тут правильно было сказано о шляхте. Разве ж вы не знаете, что класс имеет в себе противоречия? […] Если мы будем говорить, что Пушкин — дворянин, Гоголь — дворянин, и если мы будем подходить только с такой меркой, то можно сказать, что и Гитлер — выходец из пролетариев.

Я страшно волнуюсь. Я ждал этого двенадцать лет и ждал, чтобы эта моя работа наконец получила такую оценку. Извините меня, но я очень волнуюсь и поэтому сейчас даже курю.

И уже в окончание:

— Позвольте думать мне. Я думал больше, чем два месяца, и больше, чем два года, и я разбирался в этом историческом периоде. Примите меня таким, какой я есть…

«Может, обойдется малой кровью»

Адам Мальдис позже вспоминал, что, хотя Короткевич остался доволен результатами обсуждения, однако на работников издательства они не произвели особого впечатления (стенограмма была послана директору «Беларуси» З.Матузову) — на рукописи «Каласоў...» было поставлено столько издевательских замечаний, что Короткевич схватился за голову:

— Гори оно все гаром! Не буду я править ни слова! Пусть лежит до конца света!

Но тут вмешался Рыгор Бородулин, посоветовавший другу сделать вид, что, мол, тот серьезно правит роман. Этим Короткевич занялся вместе с Мальдисом. Адам Иосифович вспоминал: «Сокращали второстепенные фразы. Подчеркнутое слово заменяли другим. Володя сначала был мрачноватый и пробовал воевать даже со мной, однако потом вошел во вкус и охотно придумывал адекватный или даже более удачный, но не такой «лобовой» вариант. Во многих местах работа пошла роману явно на пользу.

— Ты смотри, Адасевич, — радовался он. — Может, все обойдется малой кровью».

А чтобы в издательстве и у общественности сложилось впечатление, что роман серьезно переработан, Бородулин предложил подкинуть эту мысль в прессу. Таким образом, 10 июля 1967 года в еженедельнике «Літаратура і мастацтва» появилось интервью Короткевича «Каласы з цаліны» (за авторством А.Мальдиса), в котором, в частности, утверждалось, будто бы «в рукопись внесены большие изменения»…

По счастью, сбылся прогноз не Адамовича, а Брыля: роман был издан уже на следующий год. Впрочем, если раньше Короткевич еще думал писать продолжение «Каласоў…», то двухлетняя «тяжба» с издательством сослужила недобрую службу. По свидетельству Мальдиса, друзья писателя видели, что «после баталий вокруг романа 1965–1967 годов Короткевич поостыл в отношении «Каласоў...». Болезненно реагировал на вопросы о них. Избегал разговоров. […] Почему? Отбили охоту наскоки вульгарной критики? Чувствовал, что в тогдашних условиях тяжело или даже невозможно будет опубликовать окончание романа в таком виде, в каком диктовала творческая совесть? По-видимому, все это тоже повлияло». Того же мнения придерживается и один из исследователей творчества В.Короткевича Анатоль Верабей. Нельзя исключать, что были и иные причины. Но, во всяком случае, факт остается фактом: одну из своих главных книг Владимир Семенович, увы, не дописал…



P.S. В публикации использованы фрагменты из книги А.Мальдиса «Жыццё і ўзнясенне Уладзіміра Караткевіча: переписки В.Короткевича с Л.Гениюш («Дзеяслоў», 2004, № 13), а также документы из фондов Белорусского государственного архива-музея литературы и искусства; цитаты даются в переводе с белорусского (за исключением выступлений Г.Киселева и А.Адамовича) в адекватном соответствии с оригиналами.